Памяти Григория Александровича Ткаченко (1947—2000)

Вы знаете, редко с кем судьба сводит два раза, да еще настолько!

***

Первый раз это было,  когда я чуть не сел лет на восемь. Это отдельная история, в одной из миниатюр в «Магазете» или на «Грустном панде» я её как-нибудь обязательно расскажу… Здесь же достаточно упомянуть, что спас меня тогда (следователь сказал, он не знает, как бы там все пошло на суде, но в КПЗ я бы заехал точно) от Бутырки офицер спецназа ГУИН МВД, храбрейший и довольно известный в своё время в Москве человек Виктор Логинов, огромный, 2 метра, эрзя по прозвищу Зима, впоследствии начальник охраны «Национального пенсионного банка». Когда-то он работал на Петровке 38, в отделе наблюдения и знал, как и в каких случаях спасать людей, также он занимался освобождением заложников… Как-нибудь потом. Скажу только, что когда сейчас где-нибудь слышу песню «Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом…», всегда вспоминаю ВиктОра. И то, что он меня спас. Виктор, я обязан тебе многим!

Пережив тот шок, я решил кардинально поменять жизнь. Это в первый раз. Сейчас, в Сиане, готовясь к длинному ретриту, наверное, во второй?.. Я созвонился с другом детства и одним из моих учителей Алексеем Сканави — да-да, тот знаменитый учебник по математике написал его дед! — Лёша жил на Сретенском бульваре, дом 1, с башенками. И пошел в гости. Эта старинная, по-настоящему интеллигентная семья и дом тоже потом сыграют в моей жизни важную роль…

Леша ждал меня у рояля, и я начал петь. Он играл Гершвина, я пел:

— Эй, святоши, что за отношение,
танцы тоже есть души спасение,
с ними можно вмиг пройти, в мгновение
все ворота рая! Ужасно…

 

И т.п. Кончалось это припевом «Лестницу в рай к звездам строю я, каждый день ступенька вверх! Вверх!». Символично? Пою я, кстати, ужасно, но та песня почему-то у меня получалась.

Потом пили чай. Китайский, конечно же – Алексей прекрасно владел не только теорией музыки, но и этим сложным языком, часто объяснял мне цигун. В старом дворике за консерваторией он в подвале постоянно вёл занятия тай-цзи, один раз тот зал даже посетил чемпион Англии по вин-чуну, некий Пол, тот, что мог сделать шесть тысяч ударов за пять секунд. По крайней мере, так говорили.

Как допили, девушка на фарфоровой чашке на просвет стала из одетой в кимоно совсем без одежды, её красоту я тут же мысленно поднёс Вселенной. «Женщины – это Небеса, женщины – Дхарма, женщины – пламя преображающее. Женщины — это Будда, женщины — это Сангха, женщины – уводящая за пределы Мудрость. Если в женщине, когда она созерцает мой образ, возникает высшая гордость её врожденной божественности, она не запятнается грехом, пусть даже убьет сотню индуистских жрецов.» «Чандамахарошана-тантра», какие тут шутки.

…В этот момент страстно захотелось её потрогать – форма, которую мы видим, есть пустота! И форма, которой мы касаемся, есть форма. Это ведь разные вещи видеть эту восточную женскую благодать, плоть и касаться её? А Лёша, как всегда иронично-серьезно смотря на меня поверх изящных очков, поинтересовался насколько серьёзно мое намерение. Я сказал, что пора, наконец, самому попробовать вкус Дхармы. А для этого нужен язык. Тогда он набрал какой-то номер и кому-то позвонил. Оказалось, преподавательнице, у которой он тогда учился на курсах китайского от кафедры теории музыки в консерватории, Маргарите Геннадьевне Фроловой, жене Григория Александровича Ткаченко. Судьба? Если нет кармы и перерождений, судьба тогда откуда?

Маргарита Геннадьевна Фролова, одна из авторов самого хорошего на сегодняшний день учебника для изучающих китайский язык и супруга самого «ровесника безвременья», одного из последних настоящих русских китаистов Григория Александровича Ткаченко, дала добро: пусть приходит. А я в розыске, на меня во всех отделениях милиции «сторожевик», если что — сразу в браслеты. Но уговор дороже денег.

Маргарита Геннадьевна согласилась встретиться, и через пару дней я сидел в их квартире, окруженный одной из самых лучших в Москве библиотек иероглифических книг на Садовом кольце в начале улицы Воровского, в том самом магазине, где впервые открылся знаменитый «Reebok».

Я начал «входить в ворота». Как водится, с порядка написания черт иероглифов: сначала пишется вертикальная чёрточка, потом горизонтальная и так далее. И тонов. Дело в том, что в китайском их от трех до девяти, в зависимости от места. Нисходящий, это как у нас, когда ругаются, «сука-любовь!». Восходящий, это как в крике «Ты куда пошел, блин, куда прёшься?!!». Верхний, это тоненько-тоненько, как когда доктор смотрит миндалины. И нижний, соответственно, басом, как Шаляпин:

— Аааааа…

Потом перешли к упражнениям на грамматику.

Вместе со мной на частные уроки ходила еще какая-то девочка, робкая и худая, составляющая разительный контраст с моими подругами на Тверской улице, торговавшими за гроши малые телом, но не душой, «ты-такой-молодой-как-тебя-пускают-в-ночные-клубы», которой язык этот давался еще хуже, чем мне. Не знаю проскочила она в наш «профессиональный китайский бокс» или нет, я — проскочил. И вот я впервые увидел Григория Александровича, или как его называли, ГА.

Было это вечером, мы пытались закончить всю эту нашу на первых порах безнадежность, и я готовился ехать домой – бороться и искать, найти и не сдаваться. Узнав, что я пытаюсь учить китайский язык, меня жалели все знакомые шашлычники-кавказцы на девяти кругах МКАДА — я маниакально исписывал стены их забегаловок иероглифами, подчас в прямом смысле слова рискуя головой. Изрисовывал и исчёркивал я и голландские почтовые открытки, которые тогда мой будущий отчим владелец фирмы по продаже электрооборудования «NMA-Holland BV» господин Фрэнк Шулькес регулярно присылал тогда своей невесте — моей маме, то есть. И бросал их на кухне с проволочную тележку на колёсиках, на которой в гостиную сытая буржуазная Европа возит диннер, они скапливались там огромными грудами, потом я их жёг, смотрел на пламя и как-будто карму сжигал. Горела она красиво. Синие, жёлтые, белые язычки, были даже зелёные. А зелёный, это цвет мудрости, он редкий. Так сказать, блаженство и пустота.

ГА внезапно вошел в дверь, заглянул в комнату, и как-то очень серьезно на меня посмотрел: завис надо мной. Я с улицы Саянской, многие даже не знают, где это — не испугался. Тогда я отжимался на льду на кулаках, тренировался у Игоря-Карате, ездил с друзьями на стрелки и не боялся никого. Потом, в Непале, я понял, мне так казалось… В тот раз мы только поздоровались, и все. Я не испугался, а ГА ничего не сказал. У меня так по жизни часто бывало — если учитель, он большой. Не в пространстве, а вспышками. Вот, ГА был большим, учителем.

Примерно через месяц после этого закладывания кармических семян в сознание-сокровищницу я, не выдержав и смалодушничав, очень быстро решил вернуться в московский поток, и, рассчитавшись за предыдущие уроки, поступил служить менеджером по продвижению продукта в отдел маркетинга известного транснационального монстра по имени DHL, визитки у меня есть до сих пор. Это, конечно, был «Духless», но в Брюссель мы ездили, как в дом родной, отжиг был конкретный, не хуже, чем в романах господина Минаева, первый класс на люфт-ваффе, то есть, «Люфтганзе», у которой с Ди-Эйч-Эл был особый договор, Москва-Франкфурт-Брюссель-Франкфурт-Москва. Помню ещё, в огромном франкфуртском аэропорту за соседним столиком — пил кофе — сидели два албанца, планировали убийство человека. Как узнал, по-албански не говорю? Подсказало сердце. Я вам доложу, то ещё было движение. Держись, моя крошка. Игорь-Каратэ когда узнал, что я бросил язык, покачал бритой головой. А что я мог сделать? Не получилось победить себя.

Это был первый подход.

Случайностей, как писал Михал Афанасьич, не происходит и почему-то не возвращенный Маргарите Геннадьевне незаменимый для поколений всех китаистов учебник Задоенко и Хуан Шуин грозным чёрным напоминанием о моём коренном падении потом всё время стоял у меня на полке рядом с английской книгой «Техника секса», по-видимому, ведя к тантре. Тантру-то сейчас нужно изучать не в Индии… Больше я тогда интересовался второй книгой, нежели первой, подруги на Тверской-то остались, если честно. Ведущие менеджеры фирмы после инспекций все группой ехали в ночной клуб «Night Flight», он и сейчас работает, там расслаблялись мартини и по прямой – в Шереметьево. А я брал у соседских ребят какой-нибудь крутой мерин 600-й, ими было уставлено всё Перово, или 735-ю бэху и развозил девочек из клуба по домам, из чувств джентльменских, иногда, конечно, оставаясь на у них где-нибудь в Монино на чашечку кофе. Парень я был молодой, холостой, незарегистрированный. И хотите верьте, хотите не верьте, чаще всего по любви.

При этом — помню:

…посадив крутой иностранный менеджмент в машину сэйлс-департмента и помахав рукой, я на новом стосороковом-купе – представляете, что это была за машина, в 94-м?! – гаишники бросали всё и бежали навстречу, как будто я, как минимум посол из какой-нибудь такой далёкой и близкой страны, вместе с Леной. Лена была из Узбекистана, и, вообще-то, Лейла. Талия сантиметров сорок в обхвате, ступни ног выгнуты, как монгольский лук, бёдра можно рисовать лет десять, всё равно не получится. Как она поехала со мной, серьёзно, думаю, что всё же – машина. Спасибо тебе, Вован, если читаешь эти строки, что тогда дал порулить, читаю о тебе сейчас в рунете, часто вспоминаю тот день. Вот, садимся, иссиня-чёрное каре ослепительно красивой, тоненькой и прозрачной, как исфаганский леденец, узбечки медленно подрагивает в такт убитой московской дороге, серёжки с настоящими брюликами тоже… Я вцепился в руль по двум основаниям – не дай бог, стукну, тогда работу придётся бросить с срочно уйти с ребятами в движение — щютка! – и боюсь сглазить – мы едем к ней домой. Вы понимаете?! Домой к этой небесной женщине. Почему я?! Я и ростом не вышел, и вообще чуть красивее обезьяны. А у неё… Серебристая помада, синие замшевые перчатки до локтя и она где-то-там-в-Орехово-снимает-с-подругой-шикарную квартиру. За себя не боюсь, людей вижу хорошо, машину не отнимут и сзади никто по балде не стукнет, когда буду с ней в подъезд заходить, и спереди. Любовь, господа. Ради этого — стоит жить!

Уже светает, я почти не торможу, «не такой уж он и красный, этот красный-красный свет», и через двадцать минут мы почти там. Поднимаемся, всё время молчим. Квартира в добротном немецком доме пятидесятых, на предпоследнем этаже. Лейла молча открывает дверь – всё-таки восточная женщина, наша бы всю дорогу «конкретно общалась». Я чувствовал себя Эриком Клэптоном. «Layla, you’ve got me on my knees, Layla, I’m begging, darling please!» Лейла, вот я перед тобой на коленях, Лейла, умоляю, дорогая, пожалуйста, Лейла, дорогая, успокой мою беспокойную душу!..

Потом она – честное слово! – приседает на корточки и начинает расшнуровывать мне ботинки. Мамой клянусь. Был бы это мой мерин, я бы тогда ей его подарил. Мне неловко и трудно. Трудно сами понимаете, почему. Я отстраняю её, как могу и быстро иду в спальню. Подруге мы позвонили заранее, чтобы она сразу ехала в стрип-бар на Проспект Мира «Белый Медведь» и там потанцевала часа два, всяко-разно. А мы потом приедем, «подтянемся». Мы садимся на кровать, и я двумя руками беру Лейлу за талию, обнимаю… Это слово не подходит, мои руки почти смыкаются в кольцо у неё на талии, сантиметров тридцать, не больше, какая-то змеиная грация, она начинает снимать серёжки. Это всё. Абсолютно без денег, хотите верьте, хотите, нет. И в этот момент снизу раздается, как взрыв фугаса в тишине, автомобильный гудок. Сердце у меня начинает бешено биться, сознание входит в инстинкт — это к нам.

«По-вашему Лена» губами мне даёт знак молчать, но я всё же хитро, как снайпер, смотрю в щель, зырю по-блатному: закрыв выезд нашему мерину, и, кстати, очень грамотно и профессионально, стоит большой чёрный джип, даже не джип, а настоящий джиппендиль, такой американский субурбан, как в кино про мафию, «Шевроле-Тахо», только в разы длиннее. Из него выходят три человека, ростом примерно метр девяносто, и бодро направляются в наш подъезд. Как в родной, киллерской походкой.

Москва, девяностые… Вообще-то я не «неправ». И если что, можно «качнуть», да, «потереть за этот базар». Плюс «перебить» все выяснения всех всевозможных взаимоотношений на завтра, когда приедет хозяин машины Вован, и все ребята и ждать, что они скажут. Но это теоретически, тут есть одно «но» — киллеры, как я мысленно их окрестил, похоже, в тяжах, реальные такие пацаны, сидевшие, и армянской чуйкой чую, я вообще сенситивный, что «заряженные», с оружием, то есть Куртки какие-то у них вон какие хорошие, блестящие, такие дорогие, но тяжёлые, оттопырились. А это значит — могут «махнуть». Шмальнуть, стрельнуть, как откроют. И забудут, и закопают. И не будет никаких стрелок и тёрок, прощай, бедный армян!

Может, смотрящие какие, может, воры…А что, запросто! Тогда, если убьют, конечно, разговаривать не будут, это точняк. А первый вопрос будет, в глазах, ты как тут оказался, товарищ? А ответить, а вы с какой целью интересуетесь — не получится, не тот расклад, будет выстрел. Это, похоже, их дом, а женщине в преступном мире веры нет. Так я стою и думаю, лоб морщу. А они, родные, всё поднимаются и поднимаются, так, не спеша, точно, как в свой дом! Может получиться кикос, то есть, — аллес, сливайте воду. Вот и побыл Эриком Клептоном, имхо. А Лейла тут знаете, что говорит?

— Беги скорей, дорогой, это не люди, это звери просто!

И все слова.

Я не боюсь, я хожу к Игорю-Карате. Но надо, ара, отступать. Большая, ара, может выйти беда! Выручает чувство юмора: я целую Лену в губы, прижимаюсь к ней щекой, чтобы хотя бы запах этот сладкий, колдовской вдохнуть, и в носках от «Hugo Boss», хороших таких носках, чёрных, шерстяных, плотных, в руках с туфлями «Pachotti» – чёрный бархат, серебряные пряжки, как негритянский спринтер на допинге взлетаю наверх на последний этаж, следующий пролёт. Быстро и бесшумно, опа! И сижу там, скрестив ноги по-турецки, смотрю. Вниз, что там киллеры? Что поразило, они, кстати, говорят только по-русски, огромные такие, за два метра, как кони встали на задние лапы, впрочем, нет, один где-то метр восемьдесят, по виду самый опасный, лицо как у Дона Корлеоне, только молодого, но все -весьма далёкие от коммерции, я был прав! Подошли ближе — лет на десять старше меня, взрослые. Наверх даже не посмотрели, я разочаровался. У нас в Перово любой знает, даже ребёнок, поднимаешься по лестнице, на лифте лучше не надо, понятно, почему, всегда смотри на один-два пролёта вверх: как-бы-чего-не-вышло. А эти даже не посмотрели… Ну смех? Я их мог один всех перестерлять. Почему не посмотрели, не знаю до сих пор. Может, вообще терять нечего, всё по барабану? Большому такому, взрослому? Да вроде было не похоже. Или так уверены в себе? А посмотрели бы, меня не увидели, я на пол лёг… В общем, все вошли. То есть, киллеров киллеры видали в одном месте, и девушки у них хорошие, примерно так.

Я жду. Вдруг её будут бить? Тогда, я решил, я спущусь и позвоню в дверь. Поскольку я гуманист, и мой отец самого Далай-Ламу видел в гостинице «Рэдиссон» на Киевской, а это на всю жизнь, и Его Святейшество даже ему подписал проспект — об освобождении Тибета, я должен её спасти! (Вот не знаю, как сейчас, а тогда точно бы позвонил. И чего-нибудь бы пришлось говорить.) Но тишина. (Я думаю, Лена-Лейла притворилась спящей, это единственное объяснение.) А мерин-то мой заперт! Вариант: ловить тачку, ехать домой или внагляк спуститься, начать сигналить, пусть кто-нибудь выйдет, а потом сказать, твёрдым голосом:

— Уважаемый, (тут пауза) отгони машину, спешу!

Тут такие могут быть последствия: а. не выйдут, б. что-нибудь скажут, в. выйдет кто-нибудь и не один, сами чего-нибудь спросят. Причём, мерин может им и понравится… А кто они такие неизвестно, и дальше может быть тоже очень серьёзный поворот, но другой — буду лежать у подъезда тоже с дырой. А машину уведут. А она очень дорогая, очень. И Лейлу «палить» нельзя, вдруг поймут связь? Мало ли что… Бросать машину нельзя тоже. Во, есть ещё один выход – позвонить в отделение милиции, сказать, что в той квартире бандиты. Шучу! Я в милицию сроду не звонил никогда, был там только когда мне давали паспорт.

В общем, что я сделал? Я снял сигнализацию, открыл дверь, протиснулся, как ниндзя в кабину, бочком, поставил на вторую передачу и бампером джиппендиль их резко и по-взрослому сдвинул назад — на полкорпуса. Мерседес-родстер это могёт, мощь!

У них там всё зазвенело, заулюлюкало, замигали подфарники, фары, конечно, но чуть-чуть, на два щелчка, а я как втопил по газам — дом этот остался через десять минут только в сознании алайя-виджняна. Это высшее восьмое сознание, из которого в нужный момент пред нами и проецируются все наши жизненные сюжеты, абсолютно все, как семена, и хорошие, и плохие. Может, когда ещё всплывёт, да?

Позже он меня туда и приведет, к истокам сознания. Я имею в виду учебник и волшебный китайский язык.

А тогда, за рулём, я вспоминал — в связи с этими самыми тонами словосочетание «ма» может означать: а) «маму», б) коноплю душистую, душистую коноплю, в Пятигорске её называют проще и яснее, план… как покуришь, пойдешь столбы считать, ара, в) «лошадь» и г) «ругать». Прямого разделения в китайском на существительные и глаголы, как мы знаем, не существует, китайский язык – тема-рематический, сначала вводится данное – «Он знал, он знал!..», тема, а потом идет рема. «Что она больше не будет его женой… И никогда его не любила!» И дополнение без перерыва может быть подлежащим в следующем предложении. Но об этом — потом.

А тогда в голове у меня крутилось:

— Эма-кири-кири, маста-вали-вали, самита-суру-суру, кутали-масу-масу…

Что это были за слова?..

Стихи ГА здесь

Продолжение следует…